Шопоголик и бэби - Страница 75

Я знаю, что удачным оказывается только один брак из трех, остальные распадаются. Кажется, так. Но я думала…

Мне казалось, мы…

Яростно смахиваю слезы. Не буду я рыдать, еще чего.

– Можно? – Дверь открывается, сестра вкатывает тележку. – Хотите позавтракать?

– Спасибо, – хрипло отзываюсь я, сажусь, а она взбивает подушки и подкладывает их мне под спину.

Съедаю только тост с чаем, чтобы не морить ребенка голодом. Потом изучаю свое отражение в зеркальце на крышке пудреницы. Боже, ну и страшила. Все лицо в остатках вчерашнего макияжа, волосы закурчавились от дождя. А капельница «от обезвоживания» кожу так и не освежила.

Я похожа на брошенную жену.

Смотрю в зеркало, и мне становится горько. Вот, значит, как это бывает. Выходишь замуж, думаешь, что у тебя все замечательно, а оказывается, все это время муж крутил роман на стороне и теперь уходит к другой женщине, красотке с рыжими патлами. Надо было предвидеть это с самого начала. Напрасно я успокоилась.

Этому человеку я отдала лучшие годы своей жизни, а он нашел себе игрушку поновее и отделался от меня.

Ну положим, отдала я ему всего полтора года. К тому же Венеция старше меня. Но это ничего не меняет.

У двери опять шаги, я застываю. В палату осторожно заглядывает Люк. Сразу замечаю, что под глазами у него тени, а на щеке свежий порез.

Отлично. Так ему и надо.

– Проснулась! – говорит он. – Как себя чувствуешь?

Киваю, стиснув зубы. Ни за что не обрадую его, виду не подам, что мне плохо. Буду хранить достоинство, даже ценой односложных ответов.

– Выглядишь получше. – Он садится на кровать. – Я так беспокоился за тебя.

А у меня в ушах снова звучит холодный, уверенный голос Венеции: «Люк просто играет, чтобы не расстраивать тебя». Встречаюсь с ним взглядом, надеюсь, что он хоть чем-нибудь выдаст себя, ищу трещинку в его непроницаемой маске. Но Люк – непревзойденный актер. Вошедший в образ любящего мужа у постели больной жены.

Я всегда знала, что Люк – мастер пиара и рекламы. Это его стихия. Благодаря ей он заработал миллионы. Но я никогда не думала, что он настолько талантлив. И способен быть таким… двуличным.

– Бекки, – он вглядывается в мое лицо, – все хорошо?

– Нет. Вовсе нет! – В наступившей тишине я собираюсь с силами. – Люк, я все знаю.

– Знаешь? – Тон Люка не изменился, а взгляд разом стал настороженным. – Что ты знаешь?

– Только не надо притворяться, ладно? – Я сглатываю. – Венеция мне все рассказала. Она объяснила, что происходит.

– Она тебе рассказала? – Люк вскакивает, на лице написан ужас. – Она не имела права…

Он умолкает и отворачивается. А я слышу глухой стук у меня внутри. Все вдруг начинает нестерпимо ныть: голова, глаза, руки, ноги.

Я и не думала, что с таким отчаянием цеплялась за последнюю соломинку надежды. Ждала, что Люк обнимет меня, скажет, что все это неправда, и признается мне в любви. Но соломинку унесло. Все кончено.

– Наверное, она решила, что я должна знать правду. – Каким-то чудом мне удается подпустить в голос сарказма. – Или надеялась развлечь меня!

– Бекки… я просто оберегал тебя. – Люк оборачивается – вид у него несчастный. – Ребенок… Твое давление…

– И когда же ты собирался мне все объяснить?

– Не знаю. – Люк вздыхает, отходит к окну и возвращается. – Может, после родов. Я хотел сначала посмотреть… что получится.

– Ясно.

Вдруг я понимаю, что больше не выдержу. Не могу я вести себя с достоинством, как подобает взрослому человеку! Мне хочется завыть во весь голос и заорать на Люка. Рыдать и швырять в него чем попало.

– Люк, пожалуйста, просто уйди, – еле слышно шепчу я. – Не хочу говорить об этом. Я устала.

– Хорошо. – Он не двигается с места. – Бекки…

– Что?

Люк с силой трет щеку, будто хочет соскрести с нее проблемы.

– Мне надо в Женеву. На церемонию открытия инвестиционного фонда Де Саватье. Время, конечно, – неудачнее не придумаешь. Я могу отказаться…

– Поезжай. Со мной ничего не случится.

– Бекки…

– Поезжай в Женеву. – Я отворачиваюсь и смотрю в зеленую больничную стену.

– Нам надо поговорить, – упорствует он. – Я все объясню.

Нет. Нет-нет-нет. Не хочу слышать, как он влюбился в Венецию, не желал мне зла, просто ничего не мог с собой поделать и теперь надеется, что мы останемся друзьями. Лучше бы я вообще ничего не знала.

– Люк, оставь наконец меня в покое! – рявкаю я, не поворачивая головы. – Я же сказала – не хочу никаких разговоров. Мне нельзя нервничать, надо беречь ребенка. А ты меня изводишь.

– Хорошо, не буду. Тогда я пошел.

Теперь голос Люка звучит нервозно. Ну что ж, пусть помучается.

Я слышу, как он нерешительно идет через палату к двери.

– Мама приехала, – говорит он. – Но ты не волнуйся, я запрещу ей беспокоить тебя.

– Прекрасно, – бормочу я в подушку.

– Увидимся, когда я вернусь. Планирую в пятницу к обеду. Ничего?

Я не отвечаю. Что значит «увидимся»? Он заедет, чтобы собрать вещи и перевезти их к Венеции? Или назначит встречу с адвокатами, чтобы утрясти условия развода?

Пауза тянется. Я знаю, что Люк все еще рядом, чего-то ждет. Наконец дверь открывается и хлопает, в коридоре затихают шаги.

Подождав десять минут, я поднимаю голову. Все вокруг кажется неестественным, не таким, как обычно, будто я вижу сон. Не верится, что это происходит со мной. Я на девятом месяце беременности, у Люка роман с моей акушеркой, нашему браку конец.

Нашему браку конец. Повторяю эти слова про себя, пробую их на вкус, но смысла не понимаю. Так просто не бывает. Кажется, еще вчера у нас был медовый месяц и мы блаженно нежились на пляже. И танцевали на собственной свадьбе в саду моих родителей – я в старом мамином подвенечном платье с оборками и кривом веночке. И сидели на пресс-конференции, когда Люк прервал выступление, чтобы одолжить мне двадцать фунтов на покупку того синего шарфика в «Денни и Джордже». В то время мы были едва знакомы. Для меня он оставался загадочным и обаятельным Люком Брэндоном, и я сомневалась, что он знает, как меня зовут.